КЛУБ ПЕРГАМ: ЛИТЕРАТУРА ГЛАЗАМИ ЧИТАТЕЛЕЙ

     В рецензии на повесть критик Вяч.Полонский писал: «Для любителей занимательного чтения повесть «Каждое желание» — сущий клад. В ней так искусно и увлекательно перемешана быль с небылицей, явь с фантастикой, так остро и выпукло зарисованы странные и маловероятные события в жизни маленького чиновника, сведшего знакомство с чертом, — что можно с уверенностью сказать: «Каждое желание» станет одной из самых популярных вещей для любителей «таинственного», «загадочного», «неразгаданного».
     Рецензия Полонского имеет поверхностный характер, так как в ней отмечена
только увлекательность сюжета. Критик обходит стороной идейную сущность
произведения, без которой нельзя понять, в чем оригинальность его формы.
Сюжетный ход, разработанный в повести, — знакомство и отношения человека с
чертом — не является новостью в литературе. Он был использован испанцем
Геварой в книге «Хромой бес», французом Лесажем, написавшим роман, которому
он дал заглавие, позаимствованное у испанского новеллиста. К этому мотиву
обращались Гёте, Шамиссо, Гофман, Гоголь, Достоевский и многие другие.
Но повесть Куприна художественно оригинальна.
     В «Звезде Соломона» Куприн не перестает быть реалистом, но раскрывает еще
одну сторону своего многогранного дарования, а именно — умение соединять
фантастическое с жизненно-конкретным, «быль» с «небылицей».
     Повесть эта — порождение новых настроений писателя, возникшего у него
стремления к покою, стремления, вызванного надвигающимися событиями,
которые, как ему казалось, несли анархию, разрушение. Быть может, человеческий
подвиг заключен в простой жизни, в повседневном труде без больших запросов и
высоких стремлений? Вот вопрос, встававший перед Куприным в годы, когда
идейное бездорожье заводило его в тупик. Однако прославить жизнь, лишенную
глубоких чувств, пылких стремлений, драматических событий, ему было нелегко.
Его дарование никак не укладывалось в рамки мещанских идеалов.
     И вот он пытается создать художественную форму, способную придать известную
привлекательность такого рода «идеалам».
     Сочетание «были» с «небылицей» не возникло, конечно, в творчестве Куприна по
внезапному наитию. Поиски этой новой формы заметны, в частности, в рассказах
«Гога Веселов» и «Папаша» (подзаголовок — «Небылица»).
<...>
     Если в «Папаше» и некоторых других произведениях Куприна фантастический
сюжет служит сатирическим целям, то в «Звезде Соломона» он подчинен особой
задаче, о которой мы говорили выше.
     Интересно сравнить героя повести, маленького чиновника Цвета, с таким же
маленьким чиновником Желтковым из «Гранатового браслета».
     Желтков не был изолированной фигурой в ряду положительных героев Куприна.
Как и в образах некоторых других своих героев, Куприн воплощал в скорбной
фигуре этого маленького человека высокое горение чувств, тонкость души,
страдающей в соприкосновении с людьми из «хорошего общества». Но Желтков
отличается, например, отБоброва или Ромашовауже совсем кристальной чистотой,
какой-то белоснежной нетронутостью натуры.
     И вот писатель задумал отнять у такого персонажа черты жертвенности, а
заодно и внутреннее горение и дать «маленькому» человеку то, чего Желтков не
имел, — богатство.
     Иван Степанович Цвет, маленький чиновник Сиротского суда, нарисован самыми
розовыми красками, от него исходит какое-то радужное сияние. На эту особенность
указывает и фамилия — Цвет. Как увидим, не просто Цвет, а нежный, мерцающий
Цвет. Такая «иконописная роспись» впервые, пожалуй, появляется у Куприна.
Собрание положительных качеств Цвета образует бесхребетность, бесхарактерную
пустоту. Жизнь этого человека — сонная идиллия. Вот описание обстановки,
милой сердцу маленького чиновника: «Зимой же на внутреннем подоконнике шарашились колючие бородавчатые кактусы и степенно благоухала герань. Между тюлевыми занавесками, подхваченными синими бантами, висела клетка с породистым голосистым кенарем... У кровати стояли дешевенькие ширмочки с китайским рисунком, а в красном углу, обрамленное шитым старинным костромским полотенцем,
утверждено было божие милосердие, образ богородицы-троеручицы, и перед ним
под праздники сонно и сладостно теплилась розовая граненая лампадка».
Итак, в описании комнаты Цвета сгущенно представлены традиционные атрибуты
мещанского быта. А ведь они всегда были ненавистны писателю и «расставлялись»
им там, где господствовала бичуемая им пошлость, житейская плесень, где в
сонной одури обжирались и отсыпались мещане, близкие к животному состоянию.
Так неужели в повести «Звезда Соломона» писатель настолько пересмотрел свои
позиции, что не только без осуждения, но и любовно живописует мещанское
благополучие?
     Постановка этого вопроса очень важна — не столько для определения купринских
приемов конструирования образа, сколько для уяснения того, насколько серьезной
была проповедь смирения и маленького благополучия. Очень важно понять: являлись ли произведения, подобные повести «Звезда Соломона», знамением
полной этической перестройки писателя или же они свидетельствовали о
серьезных идейных колебаниях, о попытке примерить новые эстетические одежды?
Надобно помнить, что Куприн и в эмиграции не стал глашатаем мещанства; более
того, ему вскоре стал невыносим погрязший в мещанстве «цвет» эмиграции. Но
повесть «Звезда Соломона», несомненно, знаменательна именно как веха идейного
бездорожья, приведшего писателя к «эксперименту», который ранее был бы
полностью не совместим ни с его кипучей натурой, ни с его эстетическим
кодексом.
     В описании мещанского бытия Ивана Степановича Цвета не слышится голоса
осуждения, а все же есть едва различимая ирония, легонькая насмешка, едва
ощутимое пренебрежение. Куприн добродушно иронизирует над вкусами своего
героя, а быть может, над собой, над «кротостью» своего — некогда буйного —
духа. Так же мягко, «отечески», хотя и не без добродушной улыбки, описывает он
характер чиновника. «И все любили Ивана Степановича. Квартирная хозяйка — за порядочное, в пример иным прочим, буйным и скоропреходящим жильцам, поведение, товарищи — за открытый приветливый характер, завсегдашнюю готовность служить работой и денежной суммой... начальство — за трезвость, прекрасный почерк и точность по службе».
     Подобный прекраснодушный чиновник, вероятно, существовал как редкий
экземпляр в обывательской среде, но раньше не привлекал внимания Куприна, а
тем более не вызывал его одобрения. Писатель отмечает, что Цвет был весьма
доволен своим «канареечным прозябанием» и никогда не испытывал судьбу
«чрезмерными вожделениями». Внешне так же «канареечно» прозябал и Желтков.
Но для Желткова не было радости в смиренной и тихой жизни; вернее, эта жизнь
не существовала для него, потому что великая любовь подняла его к
самоотверженному и благородному служению красоте и добру. А какими желаниями живет чиновник Цвет? «Хотелось ему, правда, и круто хотелось,
получить заветный первый чин и надеть в одно счастливое утро великолепную
фуражку с темно-зеленым бархатным околышем, с зерцалом и с широкой тульей,
франтовато притиснутой с обоих боков».
Вот «идеал», который пришел на смену пусть недолгому, но все же благородному и
искреннему бунту Боброва, правдоискательству Ромашова, поэтическому озарению
Желткова. Это, конечно, не тот идеал, который Куприн пожелал бы себе и русской
интеллигенции, способной к творчеству в разных областях познания,
образованным и талантливым людям. Но в дни идейного смятения он как бы
приглядывается, и не без симпатии, к «новому» пути — пути «малых дел».
Но, быть может, художник только посмеивается над такого рода идеалом жизни?
Отмеченная нами усмешка, проскальзывающая здесь и там, позволяет как будто
предположить это. Однако добродушный характер усмешки, счастливое
возвращение героя из романтического мира к повседневной, архитривиальной
«были» и отношение автора к этому восстановлению status quo свидетельствуют о
своеобразном духовном «успокоении» писателя, вернее, о попытке найти какое-то
«успокоение».
     Мы далеки от того, чтобы отождествлять чувства и мысли Куприна с чувствами и
мыслями того, кто ранее был окрещен в русской литературе наименованием «не
герой». Только одно желание покоя, охватившее писателя, могло породить образ
смиренного Цвета. Как ни сильно было возникшее у Куприна стремление укрыться
от жизни, ставившей перед ним неразрешимые для него вопросы, он органически
не мог перевоплотиться в своего героя, вместе с тем ослабление критицизма
мешало дать углубленный и правдивый портрет «добродетельного» мещанина.
Поэтому образ Цвета, несмотря на занимательность всей этой истории, получился
не только несколько идеализированным, но и психологически как бы одноцветным. Куприн пытается в какой-то степени возвысить своего героя над окружающей совсем уж безнадежно-мещанской обстановкой.
     Собравшись в кабачке, друзья Цвета, участники любительского хора, в котором он
поет, мечтают о богатстве, о том, как можно жить, обладая большими деньгами.
Высказывания каждого из хористов выясняют его истинную, потаенную натуру. Но
желания этих маленьких людей бедны, ничтожны, эгоистичны, банальны. «...Соблазнительная тема о всевластности денег волшебно притянула и зажгла
неутолимым волнением этих бедняков, неудачников и скрытых честолюбцев,
людей с расшатанной волей, с неудовлетворенным аппетитом к жизни, с затаенной
обидой на жестокую судьбу... мечтали вслух о вине, картах, вкусной еде, о
роскошной бархатной мебели, о далеких путешествиях в экзотические страны, о
шикарных костюмах и перстнях, о собственных лошадях и громадных собаках, о
великосветской жизни в обществе графов и баронов, о театре и цирке, об интрижке
со знаменитой певицей или укротительницей зверей, о сладком ничегонеделании, с
возможностью спать сколько угодно часов в сутки, о лакеях во фраках и, главное, о женщинах всех цветов, ростов, сложений, темпераментов и национальностей».
Но дальше Куприн предоставляет слово эпизодическому персонажу, в речах
которого отражены, по-видимому, настроения автора. Этот персонаж —
консисторский чиновник Светловидов, «умный, желчный и грубый человек». Он
говорит «ядовито»: «Ни у кого из вас нет человеческого воображения, милые
гориллы. Жизнь можно сделать прекрасной при самых маленьких условиях. Надо
иметь только вон там, вверху над собой, маленькую точку. Самую маленькую, но
возвышенную. И к ней идти с теплой верой. А у вас идеалы свиней, павианов,
людоедов и беглых каторжников... Явись хоть сейчас к вам, к любому, дьявол и
скажи: «Вот, мол, готовая запродажная запись по всей форме на твою душу.
Подпишись своей кровью, и я в течение стольких-то лет буду твердо и верно
исполнять в одно мгновение каждую твою прихоть». Что каждый из вас
продал бы свою душу с величайшим удовольствием, это несомненно. Но ничего бы
вы не придумали оригинального, или грандиозного, или веселого, или смелого.
Ничего, кроме бабы, жранья, питья и мягкой перины. И когда дьявол придет за
вашей крошечной душонкой, он застанет ее охваченной смертельной скукой и
самой подлой трусостью».
     Скромный чиновник Иван Степанович Цвет не относится к числу «горилл». Ему не
нужны «роскошная бархатная мебель», «лакеи во фраках» и «гарем», так же это не
было нужно Акакию Акакиевичу Башмачкину. Отвергая устами Световидова
жизнь, посвященную ублаготворению плоти, писатель ничего не может
предложить взамен. Поэтому он передает слово Цвету, за мироощущение которого
писатель «не отвечает», ибо Цвет с его идиллическими мечтами — это, так сказать,
проба, «эксперимент», который ставитсяписателем, чтобы «узнать», не является ли
высшим счастьем человека умиротворенный покой. Программа героя повести —
это некий рай земной, как его понимает, наверное, тот же Акакий Акакиевич. «Мне
ничего не надобно. Вот хоть бы теперь... светло, уютно... компания милых,
хороших товарищей... дружная беседа...— Цвет радостно улыбнулся соседям по
столу.— Я хотел, чтобы был большой сад... и в нем много прекрасных цветов. И
многое множество всяких птиц, какие только есть на свете, и зверей. И чтобы все
ручные и ласковые... И чтобы мы с вами все так жили... в простоте, дружбе и
веселости... Никто бы не ссорился... Детей чтобы был полон весь сад... и чтобы все
мы очень хорошо пели... И труд был бы наслаждением... И там ручейки разные...
рыба пускай по звонку приплывает...»
     Такова «маленькая точка», облюбованная скромным чиновником Цветом. Самое
серьезное в его утопии — мечта о труде, который становится наслаждением. Но эта
мысль не находит развития, она погружена в розовый туман, растворена в
благодушных и наивных абстракциях. В конечном счете все сводится к розовым
занавескам, канарейке и долгожданной фуражке с кокардой. И дьявол,
который явился к этому Акакию Акакиевичу, такой же канареечный, мелкий,
будничный, тривиальный. Смешно было бы сравнивать его с Мефистофелем. Дьявол, обслуживающий Цвета,— это мелкий делец, юркий чинуша, бойкий
коммерсант. Да и как мог «солидный» злой дух видеть свою победу в завоевании
души человека, ничего не сделавшего в жизни, не способного помешать торжеству
несправедливости на земле и ни к чему не стремящегося. «Пустой» черт лишь
усиливает впечатление «пустоты», исходящей от прекраснодушного
полуинтеллигента.
     Необычайные приключения чиновника Цвета заканчиваются его пробуждением в
маленькой мещанской комнатке. Кончилась «небылица», и начинается «быль».
Заключительная часть повести имеет как бы две концовки. Одна из них утверждает
основную идею произведения о высшем счастье покоя и малых требований к
жизни, другая обосновывает сочетание реального с фантастическим, вносит
элемент неопределенности, романтического беспокойства. Из первой концовки как
будто явствует, что происшедшее с Цветом было сном, вторая же концовка все
возвращает к неясности, к неопределенности: быть может, «сон» был явью? Цвет
вновь встречает женщину, очарование которой он испытал во время своих
фантастических приключений. Вновь возникает между ними взаимное тяготение.
Но и это не вносит определенности в вопрос: сон или не сон? Ранее встреченную
женщину звали иначе, чем встреченную Цветом после его пробуждения. В
поэтически рассказанной истории мимолетного увлечения Куприн еще раз
проводил мысль о недостижимости счастья любви, но в повести «Звезда
Соломона» любовная история лишена социальной основы и трагизма.
Вся повесть пронизана настроениями легкого скепсиса, некоторой умственной и
душевной усталости. Живая жизнь, краски которой были всегда так дороги
стихийному материалисту Куприну, жизнь, исполненная волнующих, но
разрешимых загадок и дарившая столько радостей художнику, начинает ему теперь
казаться неясной в самых основах своих, зыбкой, непостижимой, сновидной.
«...Кто скажет нам, где граница между сном и бодрствованием? Да и намного ли
разнится жизнь с открытыми глазами от жизни с закрытыми? Разве человек,
одновременно слепой, глухой и немой и лишенный рук и ног, не живет? Разве во
сне мы не смеемся, не любим, не испытываем радостей и ужасов, иногда гораздо
более сильных, чем в рассеянной действительности? И что такое, если поглядим
глубоко, вся жизнь человека и человечества, как не краткий, узорчатый и, вероятно,
напрасный сон? Ибо—рождение наше случайно, зыбко наше бытие, и лишь вечный
сон непреложен». Такова унылая и безнадежная мудрость, к которой теперь, в
период величайших социальных битв (1917 год!), склоняется автор «Олеси» и
«Поединка».